ARCHIVE

ABOUT

THREE POEMS

ALINA DADAEVA TRANSLATED FROM RUSSIAN BY ALEX NIEMI

  • На рассвете человек хоронит на заднем дворе кота,

    ожидая к августу его второго пришествия,

    но позади кота восемь черных жизней,

    и в конце лета он вырастает у порога

    красной розой (всякая роза —

    лишь разновидность кота,

    от хвоста до шипов).

    Человек, не признав розы, срезает розу

    и несет розу на могилу коту.

    Умирающий кот,

    жертва превратных представлений

    о статичности форм, цветов, наименований

    и положения объекта в системе координат,

    остается лежать поверх самого себя,

    источая приятный запах телесного распада,

    утрачивая округлость красной головы

    и отточенность свежих когтей.

    Человек, прождав до конца декабря,

    разочарованно оплакивает кота

    и помещает его черно-белое фото

    в траурную рамку.

     

     

     

     

    *** 

     

     

     

    Когда в город приходили дровосеки,

    деревья срывались с насиженных мест

    и бежали, на длинных трясущихся корнях, к морю,

    похожие на стадо осьминогов

    и на стаю тощих, морщинистых женщин.

     

    Одних хватали за волосы и разрубали на части

    (они выли так, что казалось, это ветер потрошит листву).

     

    Другие добегали до берега, бросались в воду по-лягушачьи,

    уплывали на юг, разбухали в бреду, и мелкие рыбы гнездились в их слизких ветках.

     

    Третьи понимали, что моря нет, терялись в пустыне, рассыхались от жажды, ломали корни о соленый грунт.

    Редкие туристы, проезжая мимо на черных джипах,

    видели их мертвые стволы и думали, что это позвоночники китов, которых не было в море, которого не было.

     

     

     

     

     ***

     

     

     

     

    Птица — это только слово,

    не птица.

    Она не дышала сквозь скорлупу — 

    к свету и — наотмашь в небо,

    чтоб доказать, что она — птица.

     

    Птица поет,

    но поет — это только слово,

    не песня.

    Это совсем не песня, а слово

    одной птицы — другой, 

    иногда грубое, иногда тревожное,

    иногда губы (у птицы обычно клюв,

    но иногда все-таки губы) 

    сближающее. 

    Это не песня, но и песня — 

    это только слово,

    только словоспоминание о песне:

    уже не песня,

    еще не песня.

     

    Птица поет в лесу,

    но лес — это только слово,

    не дерево,

    дерево — это только слово,

    а не елка, сосна, береза,

    осина, ольха, липа,

    лиственница, лукума, таксодиум

    астроцедрус. 

    Если у коршуна королек

    в лапах корчится,

    кто из них тогда — птица?

     

    Птица, которая пела в лесу,

    теперь поет в клетке. 

    Ведь слово — это только клетка,

    не слово.

    Вначале была птица,

    для чего бы иначе клетка?

    Смотри, как по синему-синему

    (так его называют) небу

    летают клетки

    с такими разноцветными птицами 

    внутри.

  • by Alex Niemi

     

    Alina and I met at the University of Iowa in 2012, when she was participating in the International Writing Program Fall Residency. We collaborated on translations of her poems during her stay, and have kept in touch ever since. 

     

    Alina’s poems are wildly imaginative, and as a translator, I’m always excited to see her new poetic inventions. For this set of poems, we spent the most time on “A bird—is just a word.” Not only does this work have her trademark playfulness, with kissing birds and writhing wrens, but it also presents an exploration of the relationship between words and the things they signify. Alina’s rhythmic structure is similar to a nursery rhyme; therefore, the soundscape of the poem can be read as a commentary on the status of words themselves—are they really just sounds we play with? To achieve this effect in English, I worked to build an equivalent soundscape, while simultaneously trying to refrain from altering her imagery or making the sound play too close to a children’s poem. Much like a fairytale or a fable, Alina’s surreal images hide a more serious commentary on people and the words we use, and I hope that I have successfully carried this over into English.

     

     

     

    Alina Nikolaevna Dadaeva was born in 1989 in Jizzakh, Uzbekistan. Originally a journalist, she currently studies Mexican literature at the Metropolitan Autonomous University in Mexico City. Her poems, prose, essays, and translations of her work have appeared in the journals Vozdukh, Tsirk-Olimp, Druzhba Narodov, Novaya Yunost, Interpoezia, Literratura, Textura, Zvezda Vostoka, Asymptote, Modern Poetry in Translation, Tentacular, La Otra, and Milenio. She participated in Russia’s Forum of Young Writers and the International Writing Program at the University of Iowa. Her poetry has been translated into English, Spanish, and Armenian.

     

    Alex Niemi’s poetry and translations from the French, Russian, and Spanish have appeared in The Offing, Columbia Journal, Asymptote, and other publications. She is the translator of For the Shrew by Anna Glazova (Zephyr Press, 2022) and The John Cage Experiences by Vincent Tholomé (Autumn Hill Books, 2020). She is also the author of the poetry chapbook Elephant (dancing girl press, 2020). She received her MFA in literary translation from the University of Iowa. She lives in Milwaukee.

     

A man buries a cat in the backyard at dawn,

hoping for his second coming, 

but the cat has eight black lives behind him,

and at summer’s end, he rises one last time

by the threshold as a red rose (for any rose

is really just a type of cat

from tail to thorns).

The man, not recognizing the rose, cuts

and carries the rose to the cat’s grave.

The dying cat,

a victim of misconceptions

about the stasis of forms, colors, names

and the placement of objects in a coordinate plane,

will remain lying above himself,

exuding the aroma of physical decay,

forfeiting the roundness of his red head

and the sharpness of his fresh claws.

The man, when December ends,

grieves for the cat, disappointed,

and places his black-and-white photo

in a frame for a funeral.

 

 

   

* * *

 

 

 

When the woodcutters came to the town,

the trees ripped themselves up from their perennial plots

and ran away, on long, wobbling roots to the sea,

like a herd of octopi

or a swarm of thin, shriveled women.

 

A few were caught by the hair and chopped into pieces

(their howling like the wind eviscerating the leaves).

 

Others made it to the shore, threw themselves into the water like frogs,

swam south, distended in delirium, and tiny fish nested in their slimy branches.

 

The last understood that there is no sea and got lost in the desert, dried out from thirst, breaking their roots against the salted earth.

 

Occasional tourists, riding by in black jeeps,

saw their dead trunks and thought they were the spines of whales, who never were, in a sea that never was.

 

 

 

* * *

 

 

 

A bird—is just a word,

not a bird.

It didn’t breathe through a shell

toward the light and flail into the sky

to prove that it’s a bird.

 

A bird sings,

but sings—is just a word,

not a song.

Not a song at all, but a word

of a bird to another bird—

rude, sometimes anxious,

sometimes meeting in a kiss (a bird usually has a beak,

but sometimes still a kiss).

 

It’s not a song, but even a song—

is just a word,

just a word-memory of song:

not a song anymore,

still not a song.

 

A bird sings in the forest,

but the forest—is just a word,

not a wood,

wood—is just a word,

not a fir, pine, birch,

aspen, alder, linden,

larch, lucuma, cypress,

or Chilean cedar.

When a hawk has a wren,

writhing in its claws,

which one of them is then, a bird?

 

A bird that sang in the forest,

now sings in a cage.

But a word—is just a cage,

not a word.

In the beginning, was a bird,

why is it otherwise a cage?

Look, in the big blue

(as they say) sky

the cages fly

with so many colorful birds

inside.