Шафран, кардамон, щепотка ванили.
Воздух пахнет специями, руки скользят над столом. Камаля раскатывает тесто для пахлавы – cедьмая партия за утро. За окном палит солнце, во дворе галдят дети, их голоса долетают до кухни через открытую форточку. Камаля перебирает в уме имена последних заказчиков: Эльнур, Фируз, Сабина. Казалось бы, всего трое, нечего запоминать. На самом деле, больше: к Камале редко приходят маленькие семьи, особенно перед праздником Новруз. Но сегодня значение имеют только эти имена.
Камаля всегда точно знает, кто имеет значение.
Лимон, вода, горсть миндаля для украшения. тонкий слой теста, измельченные орехи, новый слой – всего двенадцать. Перепутать нельзя, ошибиться - тоже. Когда всё готово, Камаля режет пахлаву наикосок и ещё раз в обратную сторону, чтобы получились ромбообразные куски.
...смазать маслом, один кусок за другим. Прежде чем поставить в духовку, подумать о первом из имен и не выпускать его из головы, пока тесто не начнёт розоветь, золотеть, наливаться жизнью...
...Эльнур ненавидел свою жизнь. Ну, не то чтобы ненавидел, – он таких слов побаивался, – но восторга точно не испытывал. Неясно, почему по судьбе ему так не фортило. Даже машина эта дурацкая, на которой ехал сейчас домой по бакинским пробкам, вроде была ещё новая, а уже барахлила. Будто ему и без очередного техосмотра сейчас мало лишних расходов. «Обойдешься, сука», - думал Эльнур злобно, словно автомобиль живой. – «Тварь неблагодарная, дрянь».
Непонятно, когда все покатилось на дно. Детство было нормальным: старший сын из троих, квартира в самом центре, приятный средний достаток. Да, тесновато для пятерых и отец постоянно дома, потому что работала только мама, а отец целыми днями лежал и ныл, что все ему что-то должны: работу, квартиру получше, может, и жену поинтереснее. «Все» - это мамины братья. Местный, так сказать, колорит. Не очень удобно, скучно, но, в целом, обычная жизнь, почти как у всех.
Звёзд с неба Эльнур не хватал, но и дураком не был. Поэтому после окончания школы поехал в Россию, где жил дядя с маминой стороны, – хорошо, кстати, жил, богато, сына любимой старшей сестры принял с охотой. Там Эльнур поступил в институт, чему-то даже учился, но по-прежнему не мог справиться с чувством страшной-страшной скуки, которая накатывала на него каждые пару дней. Впервые почувствовал себя лучше, только когда попробовал «куколки» -- парень со старших курсов втихую продавал эти таблетки на соседней улице, маленькие такие розовые кругляшки, даже не очень задорого, - а пару месяцев спустя предложил Эльнуру войти в долю. Так прошел где-то год, – Эльнур думал, что никто не догадывается, домой ведь ничего не тащил, разве что раз в неделю, чтобы самому посидеть в ванной подольше, расслабиться, – но в конце его всё-таки поймали. Не повезло. Чудом не посадили в тюрьму и не исключили из института – дядя не на шутку разозлился, но его слово имело в городке вес, поэтому от самого худшего Эльнура пронесло. Кое-как защитил диплом, вернулся на родину и ещё пару лет налаживал отношения с родителями, которые знать его не хотели. Но в конце концов тоже оттаяли, когда поняли, что он давно «чист».
Сам не понимал, что тогда чувствовал: наверное, вину. Панику. Хотя, на самом деле, просто досаду. Должен, всюду должен, всегда что-то кому-то должен, объясняй им, оправдывайся, даже не сбежишь никуда. Тоска.
Потом - череда странных лет: разные работы, иногда неплохие, стабильные, престижные, какая-то неприятная внутренняя неустроенность, скандалы с матерью, фотки потенциальных невест, ни одна из которых не была по душе, разные женщины без лиц и памяти. Вечное чувство вины, желание помочь родителям, неспособность это сделать. Снова досада. Когда пару лет спустя двоюродная сестра, дочь того самого дяди, поступила в аспирантуру в Париже и приехала на лето погостить, Эльнур зашел к ней на чай, чтобы поздравить и в какой-то момент неожиданно для себя сказал: «Был бы я русским, тоже куда-нибудь бы уехал. Может, не было бы у меня такого груза ответственности перед всеми. Жил бы как хотел».
Сестра взглянула на него тогда как-то странно, кажется, с презрением, однако ничего резкого не сказала. Но ему всё равно стало не по себе.
Несколько раз Эльнур пытался съехать от родителей. В такие моменты он обычно находил съемную квартиру, договаривался о цене, уже собирался было подписать контракт на аренду, как вдруг сдувался: это же надо полностью перестраивать свою жизнь, самому вести быт, готовить, стирать, убирать. Всякий раз порывался и всякий раз в последнюю минуту всё отменял. Всё чаще думал: вправду, может, жениться.
Назрин ему сначала по-настоящему понравилась: острая на язык, стильная, не дающая себя в обиду, из интеллигентной бакинской семьи. Были у неё, конечно, свои странности: например, когда золовка подарила им на обручение фальшивую сумку «Шанель», Назрин вежливо улыбнулась, а вечером, уже наедине с ним, выбросила подарок в мусорку со словами «да за кого она меня принимает, за дешевку?!» Эльнура это тогда даже позабавило – смотри-ка, палец ей в рот не клади.
Обрученными они провели год, и за это время Эльнур понял, что не влюблен. Скорее, наоборот. Но разрывать помолвку было тяжело и глупо – это же переживать скандалы, возвращать кольца и приданное, портить отношения с новыми почти-что-родственниками, снова ругаться со всеми дома... и Эльнур махнул рукой. Стерпится. Так все живут.
До пандемии ещё как-то справлялся: пораньше уходил из дому, задерживался на работе, сидел с друзьями допоздна. Пил, приходил обратно, заваливался спать, никого не видел, а завтра повторял всё по новой. Но когда из-за ковида их заперли по домам, чуть не свихнулся. Оказалось, что в Назрин его раздражало всё: и как она ходит, и как она говорит, запах её духов, её стряпня, её вечные тупые претензии. Раздражал даже их маленький трехлетний сын, хотя, конечно, не всёрьез. И все же когда жена психанула и вместе с ребёнком ушла в дом отца, Эльнур почувствовал облегчение. - Вернётся, - он был уверен, - никуда не денется, вернётся, но хотя бы теперь можно отдохнуть.
Вместо отдыха впал в ещё большую тоску: с одной из двух работ сократили, стало труднее выплачивать ипотеку, а легкие деньги, случайно доставшиеся пару месяцев назад, прогорели в неудачном вложении. Хорошо, что об этом мало кто узнал. Назрин, тем временем, успела пожаловаться на него старшим родственникам, и следующие несколько недель его мотали по семейным советам, пытаясь наставить на истинный путь. Прозвучало даже слово «развод», но тут уже он встал на дыбы: что за ерунда, у них же ребёнок. Он же терпит как-то? Вот и она будет терпеть, не рассыпется. Принцесса.
Кое-как помирились, пролетел ещё год, он был очень тяжелым, - и пандемия, и война, - но вот снова настала середина марта, праздник возрождения, Новруз байрам. Немного, кажется, стало лучше.
«Неблагодарная тварь», - Эльнур ударил кулаком по рулю.
Дома никого не было, но пришло ватсапп сообщение от Назрин: они с сыном уже у его родителей. Да, точно, ведь планировали собраться там сегодня, как у него вылетело из головы? Второе сообщение: она забыла дома последнюю партию заказной пахлавы, он может её захватить по дороге? На столе на кухне.
«И так целыми днями ничего не делает, дура», - мрачно думал Эльнур на пути на кухню. – «А теперь даже хончу испечь не может, заказывает».
Надо было спешить, по дороге к центру опять будут пробки. Вместо этого Эльнур сел за стол, открыл коробку, вынул из неё одну чужую, недомашнюю, ароматную розовую пахлаву и без единой мысли положил в рот.
Сам не понял, что с ним тогда произошло. Потом, гораздо позже, никому не признается, что это произошло с ним именно тогда. Там, когда сидел у себя на кухне совсем один, с липкими от мёда пальцами, с туманом в голове, смотрел на стену и – нет, не плакал, - скулил, как побитый уличный пёс. Когда ещё долго – наверное, целый час, вопреки настойчивым звонкам жены, - вообще ни о чём не мог думать, только скулить и смотреть. И дышать. Когда через это состояние из него капля за каплей уходило отчаяние – возможно, вообще всё отчаяние, накопленное им за жизнь. Когда, кое-как успокоившись, нашел в себе силы подняться и поехать праздновать с семьей Новруз, ничего себе не объясняя.
Потом объяснит.
Ещё через неделю Эльнур уложит спать сына и шепнет ему на ухо теплые слова, которых сам в детстве никогда не слышал. Позже, когда ребёнок заснёт, зайдет в спальню, где Назрин будет говорить по телефону с подругой. Подойдет, обнимет её со спины – крепче, чем когда-либо за последние два года. В зеркальном отражении Эльнур увидит, как жена обрывает разговор на полуслове, отключает телефон и смотрит на него с немым вопросом в красиво подведённых карих глазах. Тогда он соберётся, сожмёт в кулак всю свою смелость, которой никогда раньше не было, и скажет ей, наконец, правду:
- Я не люблю тебя.
Не отведёт взгляда и скажет:
- Прости.
Камаля вынимает противень из духовки. Кладет пахлаву остывать и принимается просеивать ещё горячий шафрановый сироп: отделяет сухие красные рыльца цветков, откладывает лишние в сторону. Она поёт песню на языке, который бы уже никто не опознал, поёт красиво, протяжно, долго, а потом берёт тонкий складной нож и быстрым движением перерезает себе запястье левой руки. Она заносит руку над кастрюлей, позволяя нескольким каплям крови упасть в горячую жидкость. Проводит по разорванному запястью кончиком языка, уже зная: через несколько секунд свежая рана затянется. Никто и не заподозрит.
В те времена, когда люди лучше понимали, зачем празднуют Новруз, у Камали, её сёстер и братьев не было ни рук, ни крови, ни запястий. Все эти плотные человеческие иллюзии наслоились куда позже, когда сюда пришли новые законы, а пространство их естественного обитания заполонили чужие духи, вызванные чужими молитвами. Тогда всем им пришлось нелегко, но прошло время, которое показало, что им на этой земле всегда будет место. Особенно - на праздник Новруз.
Камаля усмехается и заливает пахлаву сиропом.
...Сабина заливалась слезами. Фраза высвечивалась в голове как буквы на экране телевизора: «заливалась слезами». Страдание от этого тоже становилось слегка театральным. Сабина всегда видела мир в цвете, даже алфавит: буква «а» была для неё красной, «б» - коричневой и так дальше. Она видела, как целые фразы слетали с губ людей, застывали в воздухе, светились, перенимали цвет самого первого звука, чуть реже – среднего или последнего. Объяснить это было невозможно. Сперва Сабине казалось, что так бывает у всех, пока не выяснилось, что взрослые только неумело притворяются и врут, чтобы её не обидеть. Поэтому годам к восьми она перестала объяснять и принялась рисовать.
Фломастерами на бумаге, мелками по асфальту, карандашом, акварелью, всем, чем могла достать в своей маленькой деревне на юге страны с одним-единственным на округу канцелярским магазином. Многое всё равно приходилось заказывать, а кое-что нельзя было достать даже так: слишком уж дорого. Да и незачем. Всё равно в деревне не было ни одного толкового учителя рисования. Хорошие преподаватели жили в городе, самые лучшие – в Баку, куда они с семьей ездили только раз в год весной, к родственникам на Новруз байрам. Но Сабина не расстраивалась. Есть как есть. В мире цветов нет тоски.
Рядом с их домом, недалеко от каменистого пляжа, рос большой дубовый лес. Сабина часто ходила туда гулять вместе с соседними девчонками: одну её не пускали, а за компанию – легко. Там подружки разбегались по сторонам, играли в прятки, делились личными секретами вдали от ушей взрослых. Сабина тоже присоединялась, не то чтобы ей это было неинтересно, просто немного трудно оказалось не отвлекаться. Ведь со всех сторон её поглощал цвет: серый и желтый - от грибов на деревьях, желтоватый, коричневый – от древесной коры, золотой и зеленый – от листвы под ногами... Жаль, что я не могу всего этого нарисовать, думала Сабина. Вообще ничего из того, что вижу.
Иногда с ней гулял старший брат Фируз. Как-то раз Сабина сердито произнесла рядом с ним это своё: «Не могу, не умею!» и даже ногой, кажется, топнула. Тогда брат, обычно слушавший её вполуха, оторвал взгляд от своего мобильника и выдал: «Да на ютубе посмотри, чушка, там же всё есть». А через пару недель даже раздобыл для неё старый, но вполне рабочий смартфон.
Лучший подарок в её жизни.
Классе в десятом, когда пришло время определяться, куда поступать, если поступать вообще, ничего не могла решить. Дома настаивали на педагогическом, в крайнем случае, на медицинском, ведь тогда можно было бы учиться в местном городском университете, поближе к семье. Да и профессии это были достойные, для женщины самые правильные. Но Сабине не хотелось ни учить, ни лечить, и растерянность, затянувшаяся как-то слишком надолго, с каждым днем все сильнее давила ей на виски и плечи.
Поэтому когда во время следующего визита в Баку кузина тайком потащила её к соседке сверху, якобы «фалчи», ясновидящей, Сабина согласилась. Пока соседка лениво раскладывала для кузины карты и отвечала на вопросы о вечной подростковой любви, Сабина пыталась не задохнуться – из стольких цветов состояла эта женщина. Радужный вихрь, зачем-то сжатый в одну точку. Когда дошла сабинина очередь узнавать своё будущее, соседка молча отложила карты в сторону, вдруг ухватила оцепеневшую Сабину за подбородок, притянула ближе и, немного подумав, сказала: «Меня нельзя рисовать. Всё остальное – нужно. Другого смысла у тебя в жизни нет».
И почему-то это не прозвучало как проклятие.
На прощание их с кузиной угостили сладостями с чаем: курага, орехи, выпечка, всё очень вкусно, кто же откажется?
Только годы спустя Сабина всё ещё помнила, как долго не решалась попробовать ту теплую, ароматную, красную, как кровь, пахлаву.
Камаля усмехается: да, хороший был у девчонки взгляд. И смешной дар – возможность видеть больше других людей, замкнутая на полной невозможности этим видением поделиться. Неумением.
Иногда, лениво думает Камаля, жителям этого места не хватает лишь немного огня в венах. Всего лишь нескольких капель рубиновой крови тех, кто живёт здесь уже тысячи, тысячи лет, и только и ждёт, чтобы ею поделиться.
Камаля раскладывает готовую выпечку по подарочным коробкам и перевязывает коробки синими бантами. Она молниеносным движением рассекает каждый подарочный бант острым ногтем, превращая одну нарядную ленту – в две ленты, одно имя – во второе имя, а женское – в мужское.
...это было даже как-то не по-мужски - так злиться. До квартиры в Ичери Шехер, куда сбежала Сабина, было проще доехать на машине, но Фируз так сильно нервничал, что несколько раз чуть не «поцеловал» бампером соседние автомобили. После третьей чудом не случившейся аварии понял, что лучше ему пойти пешком. Припарковался у ближайшего супермаркета, оттуда до Девичьей Башни было уже рукой подать, а там и до нужного дома. Вот и хорошо. Фируз вообще-то редко бывал в этих местах: из спального района Ясамал, куда он сам всего два года как переехал из родной деревни, до центра добираться было довольно муторно. Да и незачем, особенно в локдаун.
Когда сестра год назад приехала к нему жить и учиться на художественном факультете столичного университета, тоже немного сердился: привык уже к одиночеству и свободе, а тут Сабина прицепилась как клещ: возьми меня пожить к себе да возьми, иначе родители в город не отпустят. Она была вообще-то права, да и жалко её было, поступила ведь сюда каким-то чудом. Он бы никогда так не смог, книжки эти, краски, фантазии – не его. Да, очень гордился её успехами, хотя виду особо не показывал. Пускай не зазнаётся.
Но быстро выяснилось, что ужиться они не могут: ей вечно хотелось каких-то развлечений, кафе, поздних прогулок с друзьями после занятий, встреч с подружками, даже когда карантин назначили, а его это только раздражало: что скажут их общие знакомые, если встретят его сестру вечером непонятно где, непонятно с кем? Здесь, может быть, и столица, но они-то не городские люди, везде найдётся какой-нибудь односельчанин, который донесёт непонятные слухи до кого не надо. Надо соблюдать приличия.
Но сестра после их скандалов становилась всё мрачнее, всё тише и неразговорчивее, пока он не вернулся однажды вечером в пустой дом, где уже не было её вещей. На телефон сразу пришло короткое сообщение в мессенджере: переехала жить к подруге. Всё хорошо, искать не нужно, но можно встретиться где-нибудь в городе на днях и поговорить.
Орал тогда в ответном голосовом сообщении, как никогда в жизни. И наговорил ей всякой чуши, которую самому потом неприятно было переслушивать. Хотя, может, оно и к лучшему, что Сабина перепугалась и перестала отвечать... Пусть не думает, что это всё игрушки.
Через знакомых знакомых быстро выяснил, куда именно сестра переехала и к кому – у одной из её богатых однокурсниц, оказывается, была своя квартира в Старом Городе. Чертовы избалованные папины дочки! Все проблемы от них!
Нужный дом Фируз нашел довольно быстро, замедлил шаг, остановился. Низкая входная дверь была расписана теплым красным и бежевыми, а ручка двери пестрила свежими волнистыми узорами, похожими на национальный. Переведя взгляд с одного на другое, Фируз ощутил что-то, похожее на печаль. Но сразу отмахнулся от этого чувства.
Так, а что теперь? Фируз нервно переминулся с ноги на ногу. Выехал-то сюда на эмоциях, а плана, честно говоря, никакого не было. Как теперь войти внутрь? Просто постучаться не вариант, если ответит сама Сабина, то сразу узнает его по голосу и тогда они устроят вопли и цирк всем соседям на радость. Нет, надо как-то умнее...
Ему повезло. Не успел ещё ничего придумать, как дверь распахнулась и на пороге показались Сабина с подругой, худенькой девчонкой с мальчишеской стрижкой. Увидев Фируза, девушки сначала застыли, как льдинки, а потом одновременно завизжали и метнулись обратно в дом. Но Фируз успел протиснуть ногу между в щель между дверью и стеной и тоже заскочил внутрь. Не переставая визжать, девушки забежали в дальнюю комнату и заперлись, прежде чем он успел добежать. Фируз сердито ударил кулаком по захлопнувшейся перед носом двери. Хотел бы – выбил. «Выходи, дура!», - крикнул сестре. Всё равно он теперь никуда не уйдет, на что она надеется?
Сабинина подруга – как её там, Айсель, Айгюль? – громко сказала, что позвонит в полицию, на что Фируз рявкнул в ответ что-то очень грубое. Вообще-то он так обычно не разговаривал с женщинами, но что эта малолетняя вертихвостка себе позволяла? И так проблем от неё уже по горло.
Полиции Фируз не боялся – ясное дело, что как-нибудь уж они договорятся. Разве что у этой второй девчонки отец – большой чиновник. Но вроде бы нет.
Для острастки Фируз ещё несколько раз пнул дверь ногой и смахнул с полок шкафов мелкие сувениры. Те упали на пол, разбились с драматичным звоном. За дверью Сабина начала плакать.
Кипя от злости, Фируз сел на стул за кухонным столиком. Из кухни, соединённой с коридором арочным проходом, открывался обзор на нужную комнату, так что можно было не метаться. Посидев так как дурак минут десять, Фуриз всё же позволил себе обратить внимание на необычный интерьер в доме. Это был один из тех старых домов в Ичери Шехер, которые иногда показывали в кино: низкие деревянные потолки, узкие коридоры, скрипучая лестница посреди кухни, ведущая прямо на крышу. Но врасплох его застала не игрушечная планировка, а многочисленные картины, развешенные по стенам.
У него дома Сабина никогда не выставляла свои работы напоказ, просто складывала завершенные холсты в углу своей комнаты. Иногда он подходил, брал в руки новые рисунки, рассматривал и с легкой обидой думал, что мало что в увиденном понимает. Ну и ничего. Все равно никому в реальной жизни не нужны художники, так что пусть балуется, пока есть время.
Так он считал.
Здесь же Фируз увидел почерк сестры повсюду: на самих картинах, слишком ярких для такого старого дома, на стенах, куда тоже легли краски, даже на полу. Фируз посмотрел себе под ноги и обнаружил под ботинком миндалевидный узор с заострённым загнутым верхним концом. Узор был свежим, слабым и ещё явно не законченным.
«Дурёха», - снова подумал Фируз. Но как-то устало.
На маленьком кухонном столе лежали две тарелки: с сухофруктами и пророщенной пшеницей – надо же, а девицы основательно готовились к Новрузу! - и ещё открытая коробка с пахлавой и гогалами. Фируз сразу опознал пекаря по незамысловатому дизайну коробки – соседка их родственников готовила сладости почти за бесплатно, и, видимо, в этот раз Сабина подсуетилась заказать у неё заранее. Значит, давно планировала побег. Фируз взял из коробку одну пахлаву и закинул в рот целиком. Его взгляд продолжал блуждать по рисункам сестры, пока, наконец, не остановился на маленькой картине над сервантом. Что-то там было такое... Фируз вытер пальцы салфеткой, встал со стула и подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть. Картина явно была свежей. Изображены были стол, масляная лампа и ярко-красная половинка арбуза. Не аппетитная и целая половинка, а изрезанная и наполовину выеденная, будто исклеванная птицами. С черными вкраплениями крупных семян. На арбузе лежали две вилки, а по обеим сторонам стола угадывались силуэты сидящих друг напротив друга детей: мальчика, покрупнее, и девочки, с накрашенными ногтями.
Вот так вот, значит.
Фируз выдохнул. Да, он тоже хорошо помнил эти вечера. В их посёлке то и дело отключали электричество, из-за чего родители часто зажигали масляные лампы по вечерам. От ламп становилось ещё душнее, чем обычно, но других вариантов не было – темнело рано даже в июле. Летом они с Сабиной частенько играли на приставке в Мортал Комбат, однако электричество, конечно, всегда отрубалось в самый неподходящий момент, именно когда они практически доходили до финальных уровней. Таким трудом, блин! В бешенстве, Фируз с сестрой шли на кухню заедать горе. Если в тот день им доставался арбуз, они яростно впивались в него вилками, даже предварительно не разрезав, и вымещали на мягкой, сочной, красной арбузной плоти весь свой горький, праведный гнев. Иногда электричество сразу включалось обратно, но Фируз всегда знал, что это обманка, и осаждал сестру, когда та радостно вскакивала с места: «Да сиди ты! Жри арбуз. Сейчас снова вырубится».
Не ошибся ни разу.
Фируз стоял и рассматривал картину ещё какое-то время. Во рту у него как будто растекался привкус тех самых арбузов, перебивал медовую сладость только что съеденной выпечки. А на кончике языка стекалась горечь, будто следом за десертом он проглотил что-то очень гадкое.
Какое-то время спустя Фируз вышел из кухни. Подошел к двери комнаты, где всё ещё прятались девчонки, прислушался. Сабина больше не плакала, но он слышал её приглушенный голос по ту сторону стены. Поколебавшись, Фируз медленно постучал по дереву костяшками пальцев, чтобы привлечь внимание, а когда голоса затихли, сказал: «Ладно». Помолчал, формируя в голове решение, которое сам не знал откуда оно пришло. «Ладно, я поговорю с родителями. Но сама им не звони, ничего не рассказывай. И глупостей никаких не делай, поняла?» - он попробовал вернуть голосу сердитость, но сам слышал, что выходит не очень. – «На Торговой у... Макдональдса давай завтра встретимся. В пять. Там поговорим». Помедлил, но все же добавил тише: «Не бойся».
Сабина промолчала.
Перед уходом Фируз задержался, пошарил в карманах и положил на кухонный стол несколько денежных купюр. В конце концов, он ещё не умер, чтобы какая-то чужая девчонка содержала его сестру.
До машины шел очень медленно, растягивал каждый шаг. Думал, просчитывал варианты. Когда подошел к машине, почти решил, что сказать родителям: мол, карантин и локдауны, не могут же они, мальчик и девочка, так жить сутками напролёт в одной крошечной квартире. У неё какие-то свои женские проблемы, ему неловко, а с подругой её он вообще сам и договаривался... Глуповато, но правдоподобно. Поверят. Надо будет только с Сабиной завтра согласовать. И ещё с её соседями познакомиться. Пусть не думают, что о девчонках можно безнаказанно злословить, если они одни живут. Знал он людей... Они везде одинаковые.
Только Сабина не везде одинаковая, подумал Фируз, садясь за руль. Там, с друзьями, она явно какая-то совсем другая, чем рядом с ним. Но даже далеко, на свободе, сестра сразу же решила создать то, что напоминало бы ей о нём. А он... он впервые в жизни по-настоящему увидел, что же она хочет всем этим сказать.
Камаля выходит на балкон и бросает взгляд на двор. Опускаются сумерки, дети уже зажигают костры: побольше, для настроения, и поменьше, для ритуала. Постепенно к кострам начинают стекаться другие жители дома, иногда целые семьи, а это значит, скоро самые дерзкие соседи начнут перепрыгивать через костры и выкрикивать заговор: «Тяжесть моя, тягость моя, всё – огню!»
Камаля смотрит на людей и улыбается – она точно знает, что кого-то из них огонь сегодня даже услышит.
Огонь любит тех, кто смел.
Камаля видит людей как искры – всех, кто живет на её земле. Век за веком это остаётся неизменным. Братья и сестры в других частях страны рассказывают, что есть здесь места, где люди текучи, как вода, легки, как воздух, и отзывчивы, как земля, но в ответ Камаля только пожимает плечами: вот и хорошо, раз так, вот и прекрасно. Новруз собирает вместе все стихии. И все равно в мире нет ничего ярче, сильнее, дерзче огня, поэтому Камаля не уходит. Поэтому и взяла себе когда-то человеческое имя «совершенство», чтобы всегда помнить, почему отсюда нельзя уходить.
Камаля чувствует, что этот Новруз отличается от тех, что были прежде. Хотя пока не может понять, почему. Пока для неё важно лишь то, что все последние дары ушли легко, как и должны были уйти.
А со всем остальным они ещё разберутся.
Они всегда разбираются.
- Кама-а! – орёт кто-то из дворовых мальчишек. Толпа выпускает из себя смуглую девчонку лет восьми. Поначалу девчонка не двигается, гордо игнорирует подбадривающие крики друзей, но потом, наконец, собирает в кулак всю храбрость и с разбегу мчится к ближайшему костру. Камаля видит, как дрожит её искра, как отчаянно бьётся сердечко. «Тяжесть моя, тягость моя!...»
- ...всё – огню! – произносит Камаля вместе с девочкой.
И видит, как искра сливается с костром.