Against the kind of pale blue enamel
That is conceivable in April,
Birches raised their branches
And inconspicuously duskened.
A fine-spun microscale pattern,
The spindly net grew still,
Like a porcelain plate painting
Sketched with precision,
When the beloved artist traces it
Upon the glasspane of the sky,
Conscious of a momentary power,
Oblivious to dismal death.
(1909)
A body has been given to me.
What am I to do with it—
so singular
so mine?
Tell me whom to thank for this,
The quiet bliss
of breath
of being alive?
I am both gardener and flower.
In this greenhouse dungeon of the world
I am not alone.
My breath
my warmth
Has already settled
on the panes of glass eternity.
A pattern will be traced upon it,
Unrecognizable of late.
And even if the murky vapor
of a moment streaks away—
That precious pattern
won’t be blotted out.
(1909)
A mellow and more languid hive of snow,
Crystal-clearer panes of window glass,
And a turquoise veil
Tossed carelessly across a chair.
This material, besotted with itself,
Softened by the light’s caresses,
It experiences summer
As if untouched by winter;
And if the frosts of endless time
Swarm and flow in frozen diamonds,
Here—there is the fluttering of dragonflies,
Quickliving, cyan-eyed.
(1910)
A meager ray with gelid measure
Sows its light in forest dampness.
Slowly in my heart I carry
A gray bird, a sadness.
What shall I do with it, this wounded bird?
The sky fell silent, died.
Someone took the bells down
From the fog-enshrouded spire,
And now that mute and orphaned height
Stands tall—just like
A white and empty tower,
Where there is fog and silence.
Morning, fathomless with softness—
Half-appearance, half a dream,
Unquenched unconsciousness—
The hazy ring and resonance of thoughts…
(1911)
Today is a bad day:
The grasshopper choir sleeps,
And the shroud of dim cliffs
Is more grim than slabs on graves.
Darting arrows ring,
Oracular crows shriek…
I see a bad dream:
Each moment hounds the next.
Push out the frame of events!
Tear down this earthen cage,
And thunder a fierce hymn—
Rioting secrets’ brass!
The swaying of souls is strict:
A pendulum—dull, straight;
As fate fervently pounds
On the barred door, to us…
(1911)
Perhaps I am not necessary for you,
Night. From the world’s abyss
I’m thrust upon your shore
Like a shell that has no pearls.
Indifferently you froth your waves,
Singing uncomplyingly;
But you will love—you will esteem—
The lies of this unnecessary shell.
You’ll lie down next to her along the sand,
You’ll dress her in your garments,
And you will bind to her a ceaseless
Seamless giant bell of rippling waves;
The walls within this fragile shell—
Like the home of an unlived-in heart—
You’ll fill them to the brim with foamy whispers,
And with fog, with wind and rain…
(1911)
Sky, sky—I will dream of you!
It cannot be that you’ve become pitch-blind,
And that the day has burned away like a white page:
A bit of smoke, a bit of ash!
(1911)
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко,
Когда его художник милый
Выводит на стелкянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
(1909)
Дано мне тело – что мне делать с ним?
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить,
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть.
(1909)
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;
И если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь – трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
(1910)
Скудный луч, холодной мерою,
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.
Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола,
И стоит осиротелая
И немая вышина —
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.
Утро, нежностью бездонное —
Полуявь и полусон,
Забытье неутоленное —
Дум туманный перезвон. . .
(1911)
Сегодня дурной день:
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень —
Мрачней гробовых плит.
Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик. . .
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.
Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть,
И яростный гимн грянь —
Бунтующих тайн медь!
О, маятник душ строг —
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запретную дверь, к нам. . .
(1911)
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.
Ты на песок с ней рядом ляжешь,
Оденешь ризою своей,
Ты неразрывно с нею свяжешь
Огромный колокол зыбей;
И хрупкой раковины стены —
Как нежилого сердца дом —
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем. . .
(1911)
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
(1911)